Невыразимое

Лет в двадцать пять я поняла, что умище мне девать некуда. На работе приходилось писать сценарии для агитбригады и детских утренников. Зайчики и пьяницы, пионеры и прогульщики – умище приложить было некуда. Коль Колич наш директор, начавший карьеру еще баянистом, если видел что-то ему непонятное, говорил:  Чёй-то запутанно… И требовал распутать. Поэтому, прочитав умную книжку, я немедленно излагала все мною освоенное в стихах. Особенно меня разбирало, как только я что-нибудь античное прочитывала. Тут же рождались строфы. О! там были венки на челе, мой взгляд, якобы совиный и доставшийся мне лично от Афины. Еще там многократно упоминалась Хлоя. А друзья мои были люди примитивные, с неразвитым вкусом. Музыканты, художники и прочая шелупень. Мне хотелось их привлечь к культуре. Прочитала я опус. И ехидный Прокудин прыснул и стал звать меня Хлоя. Да еще и приговаривать: «гоп-стоп Хлоя» и далее по тексту. Поэтому я на своей шкуре убедилась, что поэзия должна быть глуповата. Рефлекс закрепил чудесный Наум Моисеевич Коржавин лет через пять. У меня приключился кризис – хотелось написать, что-нибудь такое, что все, прям, вздрогнули. А поскольку в переносном смысле «вздрагивали» мы часто, то абстинентный синдром порождал страшные предчувствия и невыразимые мысли.  Коржавин прослушал какое-то мое очередное откровение, где были и монахиня, она же колдунья, и некое глухое полнолунье, и еще иные времена, которые вот-вот грядут и будут ужасны. Поскучнел, надул щеки, сделал губами «пых» и сказал: это, наверное, пророчество, а я в них ничего не понимаю… С тех давних пор, если я вижу, что автор тщится выразить неведомое ему самому, мне вспоминается «гоп-стоп Хлоя» или «это, наверное, пророчество»…